Югов Алексей. Под покрывалом юности

Валил снег, заметал неприхотливый узор крыш, людей на дорогах, свет в окнах и игру фонарей, от края черного горизонта до ухода в неизвестность. Небо не жалело тихий мир, и не приходил спаситель, и не открывалась никому тайна завывания ветра и ударных хлопьев снега. Женщина в платке и дряхлом пальто выходила во двор и смотрела на застывшую в метели улицу, зажигала фонарь, подходила к помятому и занесенному снегом забору и неустанно смотрела вдаль, на лес в черных ясностях из деревьев и креста белой церкви, которая, по словам местных стариков, была построена на греховном месте, и потому огромные тополя вокруг церковного забора образовали кольцо, но сегодня и оно почило под властью бурана, а женщина глядела, и не знала, что там наверху на колокольне скучает седой человек, чей унылый взгляд смутно ложится по поверхности города, но не находит ярких красок и потаенных смыслов.

I

«Милая моя несбывшаяся любовь, если бы ты только помнила нашу кривую, как очертания города, любовь; мои мечты и полеты в волшебных — под чутким присмотром идеала — снах, когда мир раскалывался на две неприступных части, потом ты стала ближе, и я ничего не мог замечать, кроме тебя одной, высшей, безумно-прекрасной, безмятежной, тревожно-стройной в аллеях тихих зеленых деревьев и красноглазом закате. О, ты должна помнить прогулки под сиянием мандариновых фонарей, когда город — да, он светился, и можно было лететь по спящим зимним улицам, целовать чарующих воздух, искать смысл в тихом шепоте деревьев и перекличке пятиэтажек. Я встречал твой бег, твою радость и искреннюю улыбку, поправлял наспех надетую шапочку, говорил что-то, а дальше начинался полет по городу, и черное небо — если зимой, и красно-голубое — если летом — прыгало на нас, а где-то вдали заливалась протяжным лаем собака, и не было конца грядущему счастью. Ты в бесконечности летела, я опускался и горел. Ты счастья, впрочем, не хотела, и от меня ушла совсем…

Понимаешь, сейчас я вспоминаю о прошлом, и, кажется, что жизнь без тебя превратилась в скучнейшую обязательную главу старого романа, с забытым героем и подвигами. Так бывает, знаешь, когда в пятницу возвращаешься под колпак тихой и чистой в одиночестве своем комнаты, и представляешь субботу, воскресенье, но не хочется ничего, даже гулять, даже — прости меня — сидеть и выпивать в ожидании вневременных чудес. Пустота, пресная дорога, сломанная линия электропередач, — вот какая жизнь продолжается у меня без тебя, и ни ряса священника, ни Бог не спасают…

Я думаю, что сейчас, на закате нашей жизни, мы все-таки встретимся. И тогда обезображенными от времени губами я напомню тебе наши дороги юности, и, возможно, ты даже всплакнешь, обнимешь меня… Нет, Господи, о чем я думаю? Ты же простишь меня, если я позволю себе вспоминать в самых розовых тонах цвета моей — и твоей тоже — юности. Хотел же поведать, как мы гуляли… Да, город — небольшой, прозрачный, понимающий — становился тогда соглядатаем, он участвовал в наших прогулках, подслушивал наши слова, а после прощания старался заглушить восходящее вверх одиночество. Город появлялся в моих стихах, так и не дошедших, к слову, до тебя, он парил в сероватом отблеске звезд: помнишь, мы шли сначала по улице имени мимолетных впечатлений, где встретилась нам бабушка и бродячий кот. Тащился пьяный сосед со какой-то смешной кличкой и нелепой шапкой, подростки пробовали курить и материться, впрочем, потом суета заканчивалась и начинался мрак, и небольшие уютные домики — без звуков — отправляли нас обратно, а ты не боялась, смеялась и кидала в меня снежки. Скрыло звезды, а огни пятиэтажек светились прелестью домашнего очага. Мы то оказывались в центре, и заглядывали в окна квартир, радовались светящим витринам магазинов, искали смысл в огненной трубе электростанции, ловили свет с холма, где уже тогда стояла белоснежная с примесью зеленого церковь; то совсем внезапно порой уходили в темное поле за домиками со снежными крышами, и страх — с примесью прекрасного, нового, неизведанного — вливался в души, за километр виднелись огоньки кирпичного здания на берегу, и мы были счастливы, — не правда ли? Разбегалась ночь, ты жаловалась на то, что в школе много задают, я смеялся, ты убегала в тишину бесконечности, я бежал за тобой, пытался обнять… неужели ты ничего не помнишь, неужто в свете трудностей настоящего ты забыла пусть не деревню, а городок, затерянный пусть не в болотах, а в снежных непроходимых лесах? Понимаю, что сознание может изменяться, но моменты юности в прекрасной оправе с блеском на много километров — это все равно как хвойное зеленое ощущение нового года, с елкой и неизменной радостью каждый год?! О великая прелесть, безумная любовь, почему ты покинула меня?

Нет, я снова сейчас собьюсь на изливание чувств, а это будет совершенно ни к чему. Уже за тысячи лет до нас это все было, и через тысячу повторится снова. Мы уже существовали на этой земле, и возродимся снова через мгновения, а, может, и чуть больше. Ты знаешь — сдается мне — что все люди повторяются: это мы жили в древнем Риме, я был Катуллом, а ты — Клодией, потом мы безумной связкой появились во Франции, впрочем, и там ты, Элоиза, ушла от Абеляра — моего воплощения. Смеешься? Я еще скажу, что великий датчанин по имени Серен и его Регина, что Людвиг Баварский и София, — это тоже мы. И жили мы на всех континентах, боролись за личное счастье под тихим покровом необходимости, и не было этого счастья. Видит Бог, все это справедливо, даже сейчас, когда ты носишь совсем не средневековое, но прекрасное в полноте имя, а я страдаю и бью в колокола в прямом и в переносном смысле, — да и нужны ли слова, моя дорогая… Понимание прекрасного и ясность… Нет, я ничего не могу сказать больше, я только надеюсь, что ты, та, которая сразила сердце одним лишь взором, одной цепочкой… милая, милая!

Я буду и дальше стоять, опираясь на холодные камни часовни, и смотреть на засыпающий город, речку вдали, на дым на юго-востоке и широту деревьев прямо внизу. Лишь бы ты была счастлива, и помнила меня«.

Он прочитал еще раз. Куда отправлять? Да и вышло восторженно, неумело, где-то, наверное, неграмотно. Положил на стол. Ему вспомнилась та самая пора, когда он был счастлив и пел и прыгал по безудержным полям, и сердцу хотелось лететь в космос, да не казалась тогда даль черных неизвестностей такой далекой! Но прошло все, и теперь, глядя на желтые страницы дневника, он тихо плакал, не чувствуя полноты впечатлений, игры красок и шелеста тихого вечера. Она ушла из юности, ибо «ты знаешь, я люблю твою романтику, но мне скучно», он учился в другом городе, большом и знаменитом, но не выдержал напряжения, сдался. Многое было… Он и не помнит, когда в голову ударила мысль — стать священником, и все оказалось до боли просто, как прогулка по улице, но минуло много лет, улетели смыслы, испарились в жестоких временах года светлые мысли, стали пепельными прежде черные волосы. Молитва не приносила избавления, крест непосильной ношей давил на грудь, речь все больше походила на слова старушки Розы из фолкнеровского романа, повторяющееся название которого — он не мог вспомнить — было неким образом связано со Священным Писанием.

А смысла не было. И играть в его постижение можно было, припоминая милую юность, частички которой еще не стали песчинками в ужасающе гремящей машине времени.

II

Она вышла на улицу. Вдали горело небо, город снова притягивал, ибо в безукоризненной тишине и легком морозе было что-то истинное. Бой колоколов словно призывал к тушению пожара, но на церковь она не смотрела. На юго-западе развевался дым от электростанции, весь красный и безумный. Когда-то, много лет назад, она каждый вечер, ложась спать, глядела сквозь замерзшее окно на отражение дыма-пара на черной крыше пятиэтажки и думала о том, что именно здесь — символ ужасного прошлого и счастливого будущего, что именно для нее работает эта станция, дым которой отражается в антеннах, заставляя их двигаться. Где-то гудело, и детство теплым покрывалом определяло настроение. «Хотя бы радость. Под конец жизни, не поздновато ли?» — и налетевший ветер скинул платок с ее головы, обнажив седые волосы и морщинистый лоб. Лишь недавно прибыла она в тихий город на исходе очередного, не принесшего счастья, десятилетия. Она шла по снежным улицам, видела апельсины фонарей, слышала бесперерывное гудение льнозавода и редкий шум машин по единственной оживленной улице. С холма спускалась старуха, во дворе на качелях мирно летела девочка, а школьники бежали в сторону черного сарая, видимо, с тем, чтобы там в первый раз в жизни закурить. Голые тополя стояли за неуемными магазинами, звуки бескрайнего сочувствия… да, ей очень хотелось, чтобы кто-нибудь сейчас скрасил пузатое одиночество, чтобы мир сжалился над тупым существом, тщетно искавшим свободы на холме и равнине, во взгляде реки и шуме магазинов, в идеалах юности… О да, идеалы юности! Было же счастье! Милые встречи, в этом спящем городе, когда была школьницей, да и студенткой тоже… Вот только…

— Сама виновата, неизменная обывательница и разносчица несчастий, — мрачные мгновения летели в голову, и хотелось навсегда расстаться с неудавшимся мгновением, чье наименование было так сурово и прозаично — собственная судьба. — Удивительно, как же я могла просто так взять тогда и убежать? Уехать, ни о чем не думая, не зная будущего… А что видела, с чем осталась? С седыми волосами и запредельной тоской. Где же, где же, где же наши прежние счастливые переживания?

Дома (в старом, родительском) — никого. Занавесив старые шторы, она откопала на последней полке увесистой желтой этажерки старую тетрадь, записи в которой обрывались ближе к концу, а в последнем абзаце уже стояло название столицы, — видно, она уже покинула родной северный городок и уехала, хотя… Нет, все это было правдой, и слезы уничижительными потоками вырывались из глаз: как долго, как давно она не заглядывала в это «чудесное собрание мгновений», — о, она вспомнила его слова, его профиль и всегда казавшийся грустным взгляд, да, это был он, и никто не мог уничтожить воспоминание милой прекрасной поры, такое живое — вдруг, и внезапное.

«Ты писал мне стихи. Прости, но я не поняла их, да и не любила никогда поэзию. Мне нравилось ходить по безлюдным улицам, сидеть рядом в твоей комнате перед картиной с прибалтийской осенью, пить чай и делиться самым чудным и светлым. До какой-то поры, да, ты бы так назвал это. Были детство, юность — с тобой, а дальше смысл открылся далеко не в посиделках и прогулках, пусть и с таким необыкновенным человеком. Слышишь, я называю тебя так, но дальше? Я сама ничего не понимаю, прости, ты (снова сбиваюсь и перехожу к тебе) назвал бы это кризисом романтизма, все эти твои образы каких-то давно умерших немцев, французов, англичан; герои, вычитанные из старых книг… Красиво, но безмятежность и идиллия явно не для меня. „Прости меня, прелестный истукан“, — ты ведь будешь благодарен за такую цитату, не правда ли?»

Страница была перевернута, пепел надежд умирал, и слезы были, но в сердце тут же становилось успокаивающе-радостно от воспоминаний. Но как же мало было записей именно о нем! Милые эпизоды с разбега били мировые рекорды и поселялись в голове. Надолго. Она пробежалась по другой странице, по третьей, шестой, двадцать первой, а в голове бродили другие, призрачно-страшные предложения:

— Помнишь…ты говорил мне, что город, наш с тобой город, — живой, — раздавалось в темноте слепой комнаты, — что он смотрит по вечерам за нами, что желает нам счастья и гонит прочь котомки с неудачами. Так вот, мне кажется, теперь тот город умер. Немного порадовал окружающий мир, и теперь — клиническая смерть. Ожидание не оправдалось…Да, наверное, ты думаешь тоже самое, и если так, то прости…

Ручка дернулась, слетела с неизменной поверхности стола, лампа загорелась приятным уютным светом, и пальцы будто бы сами стали выводить на бумаге буквы:

«И хочу написать, и не знаю, как. Пусть это будет обрывок письма в никуда. Постараюсь писать, как много лет назад. Романтично и меланхолично, словом, как и любишь ты. Верю, что у тебя все хорошо, но, глядя на прожженные луной отверстия зимнего неба, я не могу плыть по течению, и ужасные тревоги — только за тебя, я уже свое оттревожилась. „Заалели все рассветы и закаты. Мы несчастны, ведь с судьбой мы женаты“. Это бред, да и неправильно наверное так говорить. Но красиво. Я было и забыла тебя. Тоже смешно, не правда ли? Жизнь идет круговоротом: муж, ребенок, развод. Второй круг. Может, был третий, четвертый. Но шла к мечте, не правда ли? И ты всегда в меня верил, как последний солдат, этот твой рыцарь-несчастье, из Блока, помнишь?

Не оправдала я надежд. Ни твоих, ни своих. Странно вышло — целую жизнь стремилась к прекрасному, уезжала, увидела мир, как сейчас говорят, целовала ветер и гналась за мировым богатством… а вот оно счастье, счастье — иметь твердую надежду, что в седине будущего ты сможешь сесть за стол и при свете ночника писать неведомо куда. Объяснили бы в детстве, сделали бы урок счастьеведения, что ли. Смешно так сейчас, и страшно. И вроде бы лет мне не особенно много — а седина властвует, даже в сознание, или как это там называется, пробралась… Ты прости, что не могу написать что-то определенное».

Колокола снова зазвонили, хотя на улице была непроглядная тьма, и ручка вздрогнула, и сердце защемило, и мир помутнел на секунды, — и скрылся за темнотой.

III

Светлело, апрель возрождался, солнце благоразумно палило по-летнему, последние дольки снега исчезали на дорогах. Крест церкви отражался на крыше каждого дома, люди как будто замерли — в бесконечном городе стояла поразительная тишина. К вечеру, когда розовые оттиски солнечного диска были едва заметны на горизонте, тихое голубоватое небо неизвестно откуда окутали кляксами облака. Сгущалось что-то невероятное, и когда в церкви зажглись огни и прихожане многоликой толпой ворвались в храм под господство чудодейственных образов, то на покинутом всеми воздухе весны развевался бог-ветер, и не было измерения безумной силе его и размаху.

Он плавно ходил по залу, где-то близко блестел пышный аналой, огромные и неестественные (так казалось ему) лица людей совершенно не понимали смысл утрени. С недостижимого потолка свешивалось паникадило, и стоял запах неуловимого таинства, да ничего не слышал он, лишь читал традиционные уже слова, и иногда искал в толпе новых людей — в этот раз, кажется, в маленькой церкви собрались «постоянные» верующие. И он едва заметно усмехнулся.

Далеко позади, почти около дверей, стояла незнакомая женщина, платок закрывал голову, но что-то кольнуло в его сердце, когда тяжелый взгляд остановился на ней. Неуверенными стали слова, но потом, без красок и мечтаний, продолжил читать, и люди по-прежнему стояли и прославляли всевеликого Господа. Повернулся, посмотрел в ту же сторону еще раз, и еще… И пошел к аналою. «Нет, — издевалось сердце, — это всего лишь новая женщина. Она до безумства чем-то напоминает ту, которую я любил. Но этого не может быть».

Он не узнал ее.

Она стояла в толпе и в мутных приливах чудаковатой молитвы, в голове жужжали роем думы о вечном и нереальном. Да, отчего-то она сразу, мгновенно, космически быстро поняла, что за человек притихшим голосом командует в церкви. Перед ней пронеслись все мгновения богатой на события юности, и, когда закончилась служба, голова в легком опьянении не могла проследовать спокойной тропой домой. Хотелось реветь, кричать, а в молчании — безутешном и бесконечном — не было смысла. Исчезло все, улетели звуки, а выкрикнуть и признаться… да помнит ли он, он, такой уверенный, спокойный, мучительно-страдающий («о да, я чувствую!») в черно-золотом одеянии и таинственным блеском печальных глаз.

Снова ревел город; вторя слезам одинокой женщины, гремел ветер, схватывал искры весеннего трепета и окунал их в ненужность черного неба. Гудело, пестрело, пело, извивалось, шипело, уничтожалось и возрождалось, и не было конца безумствам черного апреля. Домики сражались с силой ветра, заборы грохотали, желтоватые отсветы фонарей бились в испуге, стучались в двери. Повалил снег, внезапно закончился, снова командовал ветер, и деревья в пустом парке будто бы качались и пели. Она была дома и плакала, он сидел в забытой комнатушке и долго думал о будущем. Когда пугающий циферблат пробил два часа, и в четырехугольник через небольшое окошечко ворвался неунывающий ветер, он уже спускался с холма на равнину, последний раз наслаждаясь видом вздыхающего города. Он перекрестился и зашагал прочь, на юг, и ветер внезапно сменился, и улыбка поразила лицо его, и он остановился. На столе осталось письмо — Ей — и записка, содержание которой уже улетучилось из головы, хотя, впрочем…

¬— Нет, нет, не нужно! — кричал он ветру и завывающей пустоте. — Я прощаюсь с тобой, безмятежная родина!

И шаги понесли его дальше, и сквозь сон он перебрался в ее мысли, там все было иначе: прелесть, грусть, тишина и детская любовь; мы шли по мгле из старой церкви, а ночь прекрасная была, без звезд, но трубы, словно верфи, свободой выли; ты спала…

Она тотчас проснулась от неземного сна, она видела беспокойных — его и ее, в синеглазой эпохе юности, света и добра. Она вышла из дома, зажгла лампу на фонаре у крыльца и посмотрела вдаль. Ветер утих, завяла тревога, но дым от труб неизменно обволакивал кресты антенн на чудаковатых крышах пятиэтажных домов; мчались по лунной дороге звезды, и осоловелому от апрельских перемен сознанию показались неощутимые гвардейцы, которые блоковским державным шагом каким-то образом из январского восемнадцатого года переместились в хвойную глушь, но она слышала их шаг, и думала о безумстве, с которым нужно было поскорее заканчивать. Завтра она пойдет в церковь. Увидит его и узнает, и снова — как он хотел, и как хотела она — пойдет счастье мирным кругом, ведь нужно хотя бы под финиш жизни получить вкусное угощение, да полно…

На следующее утро схватил безумный весенний мир еще один заморозок…

***

Пройдя около километра, он еще раз посмотрел на удаляющийся город. Там осталась тихая церковь, идеалы прошлого, а неизвестность будущего, равносильная кошмару, расплывалась впереди. Так может, не стоило торопиться? Он глядел на очертания домов, на цепь дыма, телефонную вышку с вышитой красной светящейся точкой, на огни и лабиринты из ночной апрельской широты, вспомнил милую школу, давно умерших родителей, пропавшую сестру, наконец, Ее, ту первую и последнюю любовь, которой он остался верен на всю жизнь. Он стоял и думал, и уже повернул назад, но мысли о неисповедимости жизненного пути не давали покоя. И когда он смотрел то глубоко вперед, то далеко назад, во тьму и свет, та самая первая любовь учтиво зажигала фонарь — ибо порыв ветра задушил тоненький огонь — и напевала старинную песню, и думала она, что город наконец-то принял ее, и завтра наконец будет закончена игра, и, возможно, заалеют окна ее домика уютным светом, и будет, будет новый мир.

И завтра тихонько начиналось, темнота поступью бабушки ковыляла на запад, и во всем городе и окрестностях, под чутким присмотром креста бело-зеленой церкви, не спало только два человека. Сон сковал ветер, а будущее приближалось, но там была другая жизнь, и ветром унесло нынешние далекие воспоминания, и город остался далеко позади, а Она, великолепная, приближалась.