Москаленко Валерия

Наверное, не лучшее начало для повествования, но что уж поделать, ведь мысль пришла ко мне именно в этом неторопливом шагании вперед.
Эта мысль пронзила меня насквозь.
И я остановился.

Вчера вечер надвигался на город чёрной тучей. В небе было серо и холодно, а под ним копошились люди и дети кричали другим: «Дождь!Дождь!»
И дождь не заставил себя ждать. Ветер подметал город невидимою метлой своей, сгоняя с дороги прохожих и скулящих собак, а я стоял под детским железным грибком и пытался прикурить.
Мне было холодно, я промок. Промок так же, как в пятом классе, и стоял тут. Х-эх!
Я подышал на ладони и, подняв голову, посмотрел на свои окна — две пустые глазницы на мокром сером черепе дома.
И мне показалось, что окна посмотрели на меня.

Я вошёл в дом. Кинул ключи на тумбочку, промахнулся, попал на пол. Стянул с себя майку и кинул под ноги. Перешагнул.
Я щёлкнул выключателем. Свет загорелся, хрустнул, надломился и стух.
Коридор облачился во мрак, только из комнаты доносился, будто по струйке, свет.

«Мама читала, наверное, и уснула» — подумал я и вдруг заплакал. По-детски. Пряча лицо в огромные, мозолистые ладони, я рыдал и не мог остановиться.
Я был солидарен с дождём, в этот вечер городу нужно больше воды.

Но внезапно и свет прекратился. По завывающему ветру стал ясно — провода оборвало.

Я открыл шкаф, подсвечивая себе телефоном, достал чистую майку, но понял, что не такая уж она и чистая, и кинул её назад.
Одежду я всё-таки нашёл, в ванной на батарее. Это был папин халат, ну и всё, собственно, что я знаю о своем родителе.
Я частенько кутался в него в детстве, когда думал, что секретные агенты и вправду настолько секретные, чтобы не жить с жёнами и детьми.
Я представлял, что в кармане лежит не пуговица, а рация, нажав на которую я могу вызвать Центр.Вызвать папу.

Мама будто специально не пришивала эту пуговицу, даже теперь она покоится на дне кармана. Я достаю её и подношу к губам. «Приём»

Свечек не оказалось. Газовый огонек отблескивал на пузо кастрюли, невесть сколько стоящей на решетке. Я заглянул в неё, и пожалел, что не задержал дыхание.
Вылив суп, я вернулся на кухню и вышел на балкон, покурить.
И когда я начал курить?

Да знаю я, в восьмом. На трубах за многоэтажкой. Взатяг, ведь иначе рак губы.
А то как мне с раком губы потом Аньку целовать?
Э, с ней я тогда ещё знаком не был. Кристина. Да, точно.

Помню мама нас спалила с ней… Смешно. А было не очень. Смену у них отменили ночную, вот она и вернулась, часов в восемь. У Кристины глаза огромные, тёмные. Лицо бледное. А мама смотрит на нас, а я красный, а сказать не могу ничего, все мысли не на литературном.
А мама чай пить пошла, просто взяла и пошла, но глаза у неё тогда были строгие такие, как у Нины Ивановны, директорши нашей.
Кристина больше не приходила ко мне домой и к себе не приглашала, даже просто в соньку поиграть, ведь ее мама с моей была знакома, может от того Кристина обходила меня с тех пор третьей дорогой.

А вот и не в восьмом я закурил! А в пятом! Я смеюсь. Тогда дядя Женя, ну что-то вроде отчима моего, вот здесь, на этом самом балконе, дал мне сигарету, только перевернул и фильтр поджёг. Отучить хотел на всю жизнь, видимо. Наивный ты,дядя Женя, вот он я — стою, курю, а ты мне папой как не был,так и не стал.

Один раз, во дворе, вы с мамой жутко разругались. И всё из-за мелочи. Тебе не хватало на опохмел. Я тогда выбежал, вылетел из-за угла — портфель в песок закинул, куртку в сторону! Мамин защитник. Сам мелкий, хлюпкий. Разве что ушами мог пылевую бурю нагнать и тебя с ног свалить.

Ну и где ты теперь, дядя? И ещё несколько таких дядь, ну вот где вы? Вот только сейчас понимаю, никто и ногтя её не был достоин!

Что правда, то правда, Борис Викторович был мужик что надо. Такого папу я бы себе хотел заполучить. Такой тяжелый, казалось бы. И серьезный.А сердце тёплое. И руки тёплые. Я тогда был крошка совсем, лет пять, может меньше. А уже его не иначе,как Балис Викоторовис называл. Наверное, было потешно.
Он мне качели смастерил на даче, на нашей даче. И мама довольная была, платье у неё было такое… Синее. Из джинса. С карманом. Я ей туда драгоценные камни кидал, ну какие находил на площадке или в садике. И садик у меня был новый, там детей было немного, и няня у меня была красивая, с длинной косой тёмно-жёлтой, даже красивей мамы. Врезалось же в память!

А потом Бориса Викторовича застрелили. Не знаю, кому он там дорогу перешел, но особо не удивился никто. Наверное, такие были времена. И пришлось мне попрощаться и с качелями, и с садиком. И приехали мы в эту квартиру, к бабушке. Стоишь бывало на балконе, а она тебя за шкирку держит, чтоб не перегнулся через перила и не упал.

Я перегибаюсь через перила и они начинают скрипеть. Я резко откидываюсь назад. А перила так и остаются, немного наклонены. Небо начало разъясниваться. Завтра выходной. Вот бы было солнечно! Можно было бы сесть на велосипед и покатиться куда подальше! Да? Первые звёзды кивают мне.

Я возвращаюсь на кухню, сажусь за стол. Пару минут жду, но чашка не наполняется ароматным чаем. Я ставлю чайник сам. Но чайные пакетики закончились. И кофе тоже.

За неимением дел я открываю ноутбук и зачем-то с кем-то о чём-то разговариваю. А ведь разговоры потеряли смысл. Я чешу щёку. Щетина превращается в бороду. Завтра побреюсь.

Фотки мои, смотрите. Тут я слева второй. Эт в армейке. Калининград, к дяде летал зимой. Это моя сестричка мелкая. О, Пашка, а тут мы на пейнтболе. А тут я, ма, смотри, с Алёной.

Ма, смотри! Я лечу!
Ма, смотри! Я еду без рук!

Все мои достижения принадлежат тебе, только тебе, ма.

Что-то жрать хочу. Ладно, что есть тут. О, икра. Я ем ложкой из банки, но меня прерывает стук в дверь. Икра, сидеть и не убегать, я скоро.

— Привет, — говорит темный коридор, — можно я зайду?
Ты же знаешь ответ.

-Здесь так пусто стало, — слышу я голос Алёны, — так тихо.
А я и вправду не придавал значения звукам, старенькому радио на кухне, телевизору, вещающему, что у нас всё хорошо и мы плывём верным курсом. Моя лодка оторвалась, отвязалась. И я плыву на ней, подбирая зайцев, которых настигло половодье в самый что ни на есть врасплох, а зайцы превращаются в Алёну. И я целую её и засыпаю.

Мне снится, что рация шипит и отвечает басовито «Приём! Приём!» А плакат, натянутый от первого этажа и до последнего, гласит, что курение вредит моему здоровью. А я прожигаю сигаретой в плакате дырки, чтобы смотреть во двор, а там шумно и весело, там бегаю и я.

— В коридоре лампочка перегорела. И в ванной. Сходи, купи.
И я иду. Иду не торопясь и вдыхаю этот день — ясный и майский. Вот вернусь, а Алёна уже приготовит свой вкусный омлет из ничего, а я приду такой, как хитрый кот, свернусь у неё на коленках и настоятельно порекомендую меня почесать за ушком. Потребую!

И тут я остановился.
Да так резко, что мне в спину врезался мальчишка, да побежал дальше.
А я стоял.
Лампочка — мелочь. Такая же, как полная пепельница, прокисший суп и грязная футболка. Но страшнее этих мелочей — тишина.
Я поднял глаза, а наверху Алёна, закатав рукава моей школьной рубашки, мыла окно и я сел на бордюр, подкошенный этой резкой мыслью, сбитый с ног и с толку.
Я закурил, а руки мои всё тряслись.

Мелочи. Их не видно. Они не играют роли. Но когда уходит тот, кто был занят ими, кто составлял из хаоса целую жизнь, выясняется, что всё, что есть у меня — эти маленькие обрывки памяти.

Эти мелочи.